Дарвин как культурная икона
Кончающийся год оказался богат на юбилеи. Кроме одного настоящего, крупного и круглого — 500-летия Жана Кальвина (Jean Calvin, 1509–1564), — на него пришлось немало юбилеев поменьше: 250-летие Роберта Бёрнса (Robert Burns, 1759–1796), 250-летие смерти Генделя (Georg Friedrich Händel, 1685–1759) и 200-летие смерти Гайдна (Joseph Haydn, 1732–1809), 200-летия же Феликса Мендельсона Бартольди (Felix Mendelssohn-Bartoldi, 1809–1847) и Эдгара По (Edgar Allan Poe, 1809–1849). Практически все они прошли в этом году едва замеченными, их затмили два главных пункта в культурной программе этого года: 400-летие оптических наблюдений, ставшее поводом для Международного года астрономии, и 200-летие Чарльза Дарвина (Charles Darwin, 1809–1882).

По словам очевидцев, празднования дарвиновского юбилея в англоязычном мире просто поражают своей грандиозностью. За год прошли тысячи больших и малых мероприятий — от крупных международных конгрессов до собраний студенческих товариществ и семейных торжеств. Первая и одна из самых крупных выставок, посвященных жизни и творчеству Дарвина, открылась в связи с надвигающимся юбилеем ещё в 2005 году в Американском музее естественной истории на Манхэттене, а за ней последовали аналогичные выставки в Бостоне, Оклахоме, Кембридже, Сиднее.

Подлинным центром юбилейных торжеств стал Кембриджский университет (University of Cambridge). В его Крайстс-коледже (Christ's College), где Дарвин учился три года до того как отправился в кругосветное путешествие на корабле «Бигль», открыли памятный мемориал юному Дарвину, изготовленный по такому случаю скульптором Энтони Смитом (Anthony Smith). На большой площади в несколько сот квадратных метров, засыпанной коричневой галькой, установили бронзовую скульптуру в полный рост студента Дарвина. Он изображен 22-летним юношей, присевшим на поручни скамейки, на которой лежат книги Адама Смита (Adam Smith, 1723–1790), Александра фон Гумбольдта (Alexander von Humboldt, 1769–1859), Джона Гершеля (Sir John Frederick William Herschel, 1792–1871), Уильяма Палея (William Paley, 1743–1805) и Джеймса Стивенса (James Francis Stephens, 1792–1852), отражающие, по замыслу скульптора, круг интересов Дарвина и его особое увлечение энтомологией в год окончания колледжа.

В феврале в Крайстс-колледже состоялся симпозиум, посвященный выходу в свет двухтомника «Восприятие Дарвина в Европе», в котором собраны материалы о реакции на учение Дарвина в разных странах и отраслях наук. Причем главное внимание было уделено воздействию Дарвина не на биологию, а на физику, католицизм и протестантизм, поэзию, музыку и литературу. Магистр колледжа устроил прием в честь участников симпозиума, во время которого свои новые стихи о Дарвине читала поэтесса, писательница и сценаристка Эмили Бэллоу (Emily Ballou), лауреат премии Австралийского совета по искусству.

Уже в ноябре в родном городе Дарвина Шрусбери завершился песенный фестиваль «Песни о Дарвине» (Darwin Song Project). Его инициаторами стали восемь музыкантов из Великобритании и США, начавшие в марте работу над семнадцатью песнями, посвященными Дарвину и эволюционной теории. Здесь, в Шрусбери, все они были написаны, записаны на CD и представлены публике.

На какое-то время Дарвин стал вездесущим. По словам Джеймса Секорда (James A. Secord), кембриджского профессора истории и философии науки, в Англии сейчас можно наклеивать марки с Дарвином на конверты с ним же, расплачиваясь за это монетами или банкнотами с тем же хмурым бородатым лицом. Вы можете ходить в такой же одежде или вполне современных майках, на которых Дарвин окружен веселыми мартышками. Пить пиво из кружек с Дарвином и закусывать едой, приготовленной по рецептам его жены Эммы. Именно в размахе и каком-то абсолютном характере идущих торжеств проявилась функция великого британского ученого как социальной иконы.



Однако, по словам того же Джеймса Секорда, быть иконой означает одновременно служить и мальчиком для битья. Трудно представить себе другого человека науки, по отношении к кому так явно проявлялись бы симпатии и антипатии. Критики дарвиновской теории эволюции есть как в академической, так и в не академической среде. Особенно это заметно в США. Например, её последовательных противников объединяет Ассоциация христиан в математических науках (Association for Christians in the Mathematical Sciences). Именно в её недрах зародилась идея «разумного замысла» (intelligent design), по крайней мере в том смысле, какой вкладывал в этот термин Уильям Дембски (William Dembski). Их критика начинается с двух основных положений теории Дарвина: случайности мутаций и их ненаправленного характера.

В России критики и апологеты разошлись по разным социальным стратам. Научные конференции и ученые заседания, проходившие в учреждениях Российской академии наук и университетах, посвящались в основном развитию эволюционной теории после «Происхождения видов» — главного сочинения Чарльза Дарвина. Критики его находятся, как правило, среди тех, кто смотрит телевизор. Для них в этом году отечественные центральные каналы подготовили два фильма — «Обвиняется Дарвин» и «Эволюционные битвы, или страсти по Дарвину».

По мнению известного российского биолога-эволюциониста Александра Маркова, выступившего в одном из этих фильмов с короткими репликами, «юбилейный 2009 год отчетливо высветил интеллектуальный раскол, существующий между научным сообществом и „широкой общественностью“ в России. Если сравнить публикации, посвященные Дарвиновскому юбилею, с одной стороны — в научных журналах РАН, с другой — в российских СМИ, трудно отделаться от впечатления, что речь идет о двух разных юбилеях, двух разных Дарвинах и двух разных теориях эволюции».

Комментировавшая первый и менее антидарвиновский фильм научный журналист радиостанции «Свобода» Ольга Орлова предложила попробовать подставить в формулу «Обвиняется … имярек» имя какого-нибудь другого великого ученого — Максвелла, Ньютона, Эйнштейна… Впрочем, если просмотреть научно-историческую и научно-популярную литературу последних десятилетий, то мы увидим по крайней мере два примера, подразумевающих такую формулу, хотя и в смягченной форме. Это книги «Преступление Галилея» (The Crime of Galileo) и «Преступление Птолемея» (The Crime of Claudius Ptolemy). К первому примеру мы ещё вернемся немного ниже.

Люди, боги, обезьяны

В очень большой степени приятие, а в ещё бóльшей — неприятие Дарвина определялось краткой характеристикой его учения: «человек произошел от обезьяны». На детских играх в свое обезьяноподобие построены многие художественные экзерсисы, в том числе музыкальные, и даже псевдофилософские сочинения действительно довольно циничных авторов. На существовании принципиальной разницы между людьми и всеми прочими представителями живой природы настаивают и теологи, и — даже с определенной обидой — просто обыватели, в особенности религиозно настроенные.



А ведь сходство человека и животных было очевидно уже в античные времена. Платон, демонстрируя метод определения через сходства и различия, уподобляет человека птице: и человек, и птица — двуногие, но у птицы есть перья и хвост, а у человека нет. Аристотель в «Частях животных» (De partibus animalium) ясно демонстрирует анатомическое сходство людей и животных. Да и то, что одни животные исчезают, а другие на их месте появляются, тоже стало известно задолго до Дарвина. Задолго до него обсуждался и вопрос о том, можно ли расположить живущих одновременно на Земле в линию — так, чтобы предшествующие оказались предками последующих. Судя по тому, что мы видим у Дарвина, его этот вопрос не интересовал. Ему было интересно другое: почему живой мир проявляет столь большое согласие внутри себя — всякая, как мы сказали бы сегодня, экологическая ниша заполнена, причем порой с такой ювелирной подгонкой, что чудится рука опытного мастера, удачно приладившего одни части целого к другим.

У средневековых схоластов подробно обсуждался вопрос об искусственном и естественном, также восходящий ещё к Аристотелю. В частности: может ли наблюдатель, не знающий историю возникновения вещи, определить, появилась ли она естественным путем или была создана каким-то мастером. Аристотель дает отрицательный ответ: всякая вещь существует с определенной целью, которая и определяет её природу. Искусный мастер также сделает вещь, служащую этой цели, — насколько хорошо, определяет его искусство. Конечно, такой ответ не мог понравиться в Средние века, и философам того времени хотелось отыскать способ отличить «разумный план» от «слепой природы».

В определенном смысле, Дарвин вернулся к старой аристотелевской идее, только заменил цель (causa finalis) действием или силой (causa efficiens). Его вывод был очевиден и прост, и по-своему достаточно поверхностен. Природа устроена так, что дети никогда не являются точными копиями своих родителей, а их судьба никогда не известна заранее. Случайные мутации, отбраковка «неприспособленных», наследование сильных качеств «приспособленных»… Не надо никакой дополнительной внешней разумной силы. Система будет самосовершенствоваться. Почему она так устроена? Нет ответа. Законы природы? «Если Вы верите, что законы природы обладают каким-то конкретным существованием, то Вы, Барбюс, мистик, хотя и не знаете этого», — писал в 1922 году Ромен Роллан (Romain Rolland, 1866–1944) Анри Барбюсу (Henri Barbusse, 1873–1935).

Может ли в результате такого усовершенствования появиться человек? В биологическом смысле, наверное, да. Но можно ли человеческие функции свести к биологическим? Этот вопрос следует считать философским: то есть дать на него ответ невозможно. Его можно по-разному обсуждать и переформулировать, высказывая то или иное к нему отношение. Можно надеяться, что рано или поздно он приобретет форму, в которой ответ на него станет возможным. Иначе говоря, превратится в научный вопрос. Но не исключено, что он так и останется философским.

Но на него можно искать и теологический ответ. Он, конечно, зависит от «теоса», но в большинстве случаев — отрицательный: человека создает бог (θεός). Например, по своему образу и подобию. Отсюда, однако, совсем не обязательно следует, что у бога есть руки, ноги, голова. Саму такую мысль едко осмеивает один из крупнейших философов Средневековья из испанского города Кордова Моше Бен Маймон (Маймонид, Moses Maimonides, 1135–1204):



Однако слово «образ» не имеет отношения к телесности и вообще к материи. Согласно Маймониду, человеческий «эйдос», то есть его способность к постижению, и это и есть божественный образ:



Так ли это? Опять вопрос философский. А может, даже вопрос веры.

Российский антиаверроизм

С очевидным противопоставлением одних истин другим европейской научной мысли впервые пришлось столкнуться на рубеже X и XI веков, когда в христианскую культуру Европы широким потоком потекла античная ученость. Причиной тому стал тесный контакт с так называемым арабским Востоком, основные культурные центры которого в тот момент располагались на территории современной Испании. Натурфилософию Аристотеля, математические трактаты Авиценны (Ибн Сины, Abu Ali al-Husain ibn Abdullah ibn Sina, 980–1037) и Омара Хайяма (Omar Khayyām, 1048–1123), медицинские Авиценны же, Галена (Claudius Galenus, Γαληνός, 129–200/216) и Гиппократа (Hippocrates, Ιπποκράτης, ок. 460 – ок. 370 до н.э.) стали читать и переводить на латынь итальянские монахи. Несовместимость написанного там со Священным Писанием послужила поводом к запрещению изучения сочинений этих авторов под страхом отлучения от церкви. Самый известный случай такого постановления — это эдикт 1277 года парижского епископа Этьена Тампье (он же Стефан Орлеанский, Étienne Tempier, ум. 1279).



Выход был найден в теории современника Маймонида и даже уроженца того же города Аверроэса (Ибн Рушд, Abū 'l-Walīd Muḥammad ibn Aḥmad ibn Rushd, 1126–1198), получившей название «теории о двойной истине». Суть теории, говоря современным языком, в том, что вера и наука предлагают уму и душе (тем, конечно, у кого они есть) несоизмеримые истины. Эти истины не конвертируются друг в друга, и поэтому тщетны надежды оправдать или опровергнуть одно методами и средствами другого.

Один из самых ярких примеров использования теории Аверроэса в риторике науки Нового времени мы встречаем у Галилея. Преступление последнего заключалось в том, что одна из его теорий находилась в очевидном противоречии с Писанием, утверждая, что Солнце неподвижно и покоится в центре Вселенной. В Библии, между тем, есть место, где прямо говорится, что Солнце обходит небо, как воин поле брани. В другом месте Библии описывается, как Иисус Навин получает решающее преимущество над противником, когда Солнце на время прекращает свое суточное движение — именно Солнце, а не Земля.

Галилей на это возражал, что Библию нельзя читать слово в слово. Ведь тогда бы мы должны были признать, что у Бога есть руки и ноги, что он может прогуливаться и смеяться, а иногда даже обнаруживать невоздержанность, впадая в гнев. Библия написана для простых людей, и они должны были понять из нее главное, не отвлекаясь на детали. Это книга о том, как попасть на небеса, а не о том, как небеса движутся (Come si vadia al cielo, e non come vadia il cielo). Последнее (в отличие от первого) человек может узнать и своими силами. Заметим попутно, что Галилей был официально осужден церковным судом, а одна из его книг почти на двести лет попала в Индекс запрещенных книг (Index librorum prohibitorum), чего никогда не происходило с Дарвином. Как бы ни были некоторые из сочинений создателя эволюционной теории неприятны христианским богословам, никто никогда их не запрещал. Даже в дореволюционной России в годы расцвета деятельности цензуры «Происхождение видов» переиздавалось более десяти раз общим тиражом более 30 тыс. экземпляров. (Попутно заметим, что в постреволюционной России сочинения Дарвина издавались реже: с 1939 по 1987 год ни одно его сочинение не было издано без существенных сокращений.)

В Россию Научная революция пришла на гребне европейского просветительства, в тесной связке с французским атеизмом и итальянским антиклерикализмом. Воинственно-атеистическая и в особенности антихристианская идеология марксизма попадает тут на хорошо подготовленную почву. Именно из этого обстоятельства и следует, что обратный процесс очень быстро приводит от социальной критики марксизма к социальной критике научной рациональности в целом. Основными конкурирующими философскими системами оказываются, таким образом, две: прагматическая — то есть методологический анархизм на фоне декларируемого отказа от всякого философствования, и «духовная» — то есть разнообразные комбинации христианской мистики с натуральной магией. Для обеих характерен отказ науке в её притязаниях на доступ к истине вообще.

По словам цитированного выше Александра Маркова, «называть тот комплекс представлений о биологической эволюции, которые сейчас признаны научным сообществом либо как твердо установленные, либо по крайней мере как гипотетические „теорией эволюции Дарвина“ — это как если всю современную космологию и астрофизику назвать „теорией Коперника“». Однако призыв судить Дарвина вместе с Галилеем, Коперником и прочими великими учеными («Место Дарвина, место дарвинизма в аду с грешниками, с другими творцами современной картины мира, и суд над Дарвином, воспроизводящий на культурно-историческом уровне российского самосознания Страшный суд, обязательно свершится!» — говорит в фильме «Обвиняется Дарвин» идеолог-националист Александр Дугин) — это вовсе не призыв к рациональной критике устаревшей теории и тем более не призыв вернуться к Средневековью. Это призыв погрузиться в бессмысленное и бездумное состояние — в забвение о человеческом эйдосе.

Уважаемый посетитель, если захотите записать свою мысль на страницах SEnav.net - Вам необходимо будет зарегистрироваться, либо войти на сайт под своим именем.